Критика лекции А. С. Ерусалимского «Ликвидация Прусского государства»

Более полувека назад А. С. Ерусалимский, «советский историк и публицист, специалист по истории и внешней политике Германии» (как говорит Википедия), зачитал 31 марта 1947 года в Лекционном зале в Москве презанятную лекцию, где имел честь поведать о достоинствах ликвидации Прусского государства и в подробностях осведомить нас, чем же оное государство было так плохо.  У меня имеются некоторые вопросы (скорее риторические, учитывая, что автор мне не ответит), а также несколько возражений, коими мне бы хотелось поделиться в этой статье. Безусловно, в лекции присутствуют неоспоримые факты, однако они разбавлены сомнительными утверждениями, к которым я предлагаю присмотреться с известной долей скептицизма. Разбор коснётся только некоторых цитат, наиболее содержательных и показательных.

 

На протяжении более 700 лет, с момента своего возникновения и до его фактического уничтожения, прусское государство было милитаристским государством по преимуществу. Как в области внутренней политики, так и в области внешних отношений в нём всё всегда было подчинено интересам войны, и даже поэзия воспевала войну как истинное призвание пруссачества.

700 лет назад было сформировано государство Тевтонского ордена, который действительно не отличался пацифизмом, особенно по отношению к язычникам и прочим иноверцам, а также к своему горячо уважаемому польскому соседу. Свежесозданное государство расположилось на землях, отнятых отнюдь не мирным путём во славу Христа у языческих балтских племён. Вот только к прусскому государству, светскому по своей сути, сия организация религиозных фанатиков не имеет прямого отношения. В 1525 г земли ордена были секуляризованы, а сам Тевтонский орден благополучно переехал в Бад-Мергентхайм. Герцогство Пруссия унаследовало от ордена территории и некоторые формальности, но не идеи и не методы ведения внешней политики. Почти сто лет оно мирно пребывало в вассальной зависимости от Польши и никому не мешало. Затем, когда вследствие династических перипетий герцогство оказалось в унии у бранденбургских курфюрстов, последним было вовсе не до милитаризма, поскольку в первую очередь хотелось бы немного восстановить экономику, пришедшую в жесточайший упадок после разорения Бранденбурга в Тридцатилетней войне, к зачинщикам которой, к слову, никто из предшественников прусского государства не относился. На протяжении следующей сотни лет уния Бранденбурга и Пруссии участвовала преимущественно в оборонительных войнах, частота которых была нормой для своей эпохи и места (коим была Священная Римская империя, в которой почти никогда не прекращались внутренние конфликты, да и про внешние она тоже исправно не забывала). Так что сказания о древнем и особом прусском милитаризме — не более чем миф. Становление «того самого» милитаризма начинается лишь в 1713 году, с приходом к власти Фридриха Вильгельма I, «короля-солдата».

 

Поскольку в течение последних трёх четвертей века прусское государство являлось политическим остовом германской империи, его ликвидация не может не иметь самых серьёзных последствий и для государственного переустройства Германии на новых основах.

Государство по определению должно быть суверенным. Административная единица — не государство. Германская империя, также известная как Второй рейх, может считаться полноправной преемницей Пруссии, однако сама Пруссия находилась в составе империи на правах административной единицы, поскольку более не действовала автономно в вопросах внешней политики. С момента провозглашения Германской империи в 1871 г термин «прусское государство» становится некорректным.

А Третий рейх уже не имеет отношения к Пруссии, так как построен на совершенно иных принципах. По окончании Второй Мировой был ликвидирован именно он, а не прусское государство, прекратившее своё существование намного раньше.

 

Это понимает германская реакция, заинтересованная в сохранении милитаристских основ своего существования. Уже давно она создала историческую концепцию, согласно которой война является единственной животворящей силой, которая обеспечивала единство Пруссии, а затем единство Германии. Упорно и настойчиво она насаждала представление, будто только «в огне и в крови», на прусско-юнкерской основе, можно было претворить в жизнь идею единства германского народа и что только войной или постоянной готовностью к войне можно было гарантировать это единство от опасности извне. Автором этой концепции был Бисмарк.

Только не «в огне и крови», а «железом и кровью». Соответствующая цитата Бисмарка звучит так: «Великие вопросы времени решаются не речами и резолюциями большинства, a железом и кровью!». Про то, что война является «единственной животворящей силой, обеспечивающей единство Пруссии и Германии», он не говорил. Потому что это не так. Единство Германии держалось в том числе на национальном самосознании, когда подданные Германской империи предпочитали считать себя именно немцами, а не баварцами, саксонцами, пруссаками и т. д. Людей объединяло чувство принадлежности к великой и престижной империи, которое само по себе не нуждалось в войнах. С Пруссией ситуация сложнее, на начальных этапах существования она не могла похвастаться сильным национальным духом, потому что нация как таковая ещё не сложилась. Среди её населения были иммигранты со всей Европы, в том числе получающих убежище от религиозных гонений. Крайне лояльная политика по отношению к иммигрантам (нехватка населения после Тридцатилетней войны долго давала о себе знать, поэтому оное привлекалось всеми возможными способами) позволила многим людям обрести новую родину с более высоким уровнем религиозной и правовой свободы, чем в остальной Европе. Подданные Пруссии были примерно столь же ей благодарны и заинтересованы в её процветании, как и в своё время американцы были благодарны США за новую жизнь и новые возможности. Вообще Пруссию можно справедливо назвать европейским аналогом Штатов, и довольно странно, что «специалист по истории Германии» не знает об этой особенности, продолжая упирать на один-единственный милитаризм на протяжении всей лекции. Или делает вид, что не знает, в угоду заранее подтасованным выводам.

 

Впоследствии её полностью усвоил Гитлер, который ловко использовал её в собственных реакционных целях: поднимая на щит старые традиции прусского милитаризма, он пытался оправдать свою империалистскую программу в неслыханных масштабах. Он заявлял: «Вопрос не должен ставиться так: как в своё время поступал Бисмарк? Но в гораздо большей степени: как бы он поступил теперь?»

Не так, как Гитлер. Достаточно того, что Бисмарк был противником войны с русскими и ни при каких обстоятельствах не допустил бы нападения на них, равно как и тех грубейших просчётов дипломатии и большой стратегии, вследствие которых против Третьего рейха ополчилось много сильных держав при отсутствии достойных союзников. Гитлеру было на руку в пропагандистских целях проводить параллели между собой и великими деятелями прошлого, однако, желая быть под покровительством их славы и авторитета, он при этом не особенно старался следовать их принципам. Осторожная политика, краткие и относительно гуманные войны с отсутствием полных оккупаций и аннексий стран, более чем скромные требования от поверженных противников (с расчётом на улучшение отношений и сотрудничество в перспективе) — какие из этих черт подхода Бисмарка замечены за Третьим рейхом? Не говоря о том, что между целями по объединению немецкого народа и покорению Европы есть некоторая разница. И на основании того, что Гитлер в своих целях эксплуатировал образы успешных политических предшественников, последних теперь нужно считать виновными в деяниях Гитлера? Серьёзно?

 

Лондонская газета «Таймс», которую Маркс назвал «евнухом лондонского Сити», призывает искать «лучшие стороны прусского характера и достижений». Она пытается убедить, что этот прусский характер «отличается чертами трудолюбия, бережливости, любви к богу и повиновения закону». Английские империалисты, собираясь утвердить своё господство в федерализованной Германии, повидимому, хотели бы ложной характеристикой пруссачества спасти его от полной и окончательной дискредитации.

Как будто тот взгляд, который не является заведомо однобоким и выискивающим исключительно плохие стороны, но напротив, старающийся быть объективным, может принадлежать только империалистам. Этот дешёвый демагогический приём «если вы со мной не согласны, тогда вы такой-то» сродни переходу на личности, подобную низость даже не стоило бы комментировать. Но, поскольку из подобных приёмов и состоит вся лекция, выбора немного. Во-первых, даже если кто-то является корыстно заинтересованным в предмете обсуждения, это ещё не означает, что любое его утверждение автоматически становится ложным. Во-вторых, зачем гипотетическим английским империалистам спасать пруссачество от дискредитации, когда им было бы выгодно дискредитировать его точно так же, как пытается это сделать автор согласно вполне себе империалистической советской идеологии?

Ну, и если сам Маркс нелестно отозвался о газете, стало быть, ничего, кроме лжи, в ней и не пишут. На кого рассчитана эта примитивная апелляция к авторитету?

 

Но тогда, когда Гогенцоллерны явились в Бранденбург, на Востоке уже существовало прусское государство, очень схожее с Бранденбургским по своему типу и характеру. То было государство тевтонских рыцарей, которое, потерпев разгром в походе крестоносцев на Сирию, пыталось было захватить австрийскую область Бургенланд, но, потерпев и тут неудачу, было переброшено в отдалённый северо-восточный угол Европы — на Балтийское побережье. Тевтонские рыцари окончательно обосновались здесь после того, как провели опустошительные и истребительные войны против литовского населения — пруссов. Цветущая страна, которую нашли тевтонские рыцари, к концу XIII века была превращена ими в пустыню, а её население было истреблено или обращено в рабство. Тогда Тевтонский орден начал привлекать новых поселенцев. Маркс, который внимательно изучал историю колонизации и насильственной германизации славянских земель, писал: «чужеземные завоеватели проникают в глубь страны, вырубают леса, осушают болота, уничтожают свободу и фетишизм коренного населения, основывают замки, города, монастыри, сеньерии и епископства немецкого образца. Там, где жителей не истребляют, их обращают в рабство»

Приравнивать военно-монашеский орден (который опять ошибочно назвали «прусским государством») к маркграфству в Священной Римской империи только на том основании, что оба занимались колонизацией — мягко говоря, сомнительное занятие. Кстати, о колонизации. Если она является столь весомым аргументом в пользу агрессивности и милитаризма страны, то европейские колониальные империи, такие как Британия, Франция, Испания, Португалия и Нидерланды в этом плане намного превосходят Германию, что в сравнении с ними не особо отличилась на этом поприще. Почему-то к ним не поступает подобных претензий, и эти неудобные моменты из их истории не мешали мирному и образцовому Советскому Союзу воевать на одной стороне с этими империалистическими милитаристами. К слову, а как сам Советский Союз ухитрился занять одну шестую часть суши? Процесс, известный как «покорение Сибири», сложно назвать мирным. Ермак Тимофеевич и продолжатели его дела не имели привычки слишком церемониться с коренным населением, с «благодарными» отзывами которого можно ознакомиться, поинтересовавшись статьями, к примеру, о присоединении Чукотки к России. В целом русские колонисты занимались частично тем же, о чём писал Маркс в исходной цитате, но, в отличие от злобных немецких милитаристов, сначала порабощающих, а затем приносящих свою культуру с «замками, городами и монастырями», русские гуманно ограничились только первой частью, не сильно заботясь о благоустройстве на приобретённых землях. Но, может быть, Советский Союз, ни в коем разе ни империалистический, в противовес немецким милитаристам и захватчикам, желал извиниться перед всеми народами, покорёнными Великим княжеством Московским, а затем Русским царством и Российской империей, и добровольно вернуть то, что когда-то было отнято, даровав независимость своим малым народам? Нет, непохоже, чтобы все эти территориальные приобретения его сильно расстраивали.

 

Так создавалось и расширялось прусское государство, государство, которое родилось из разбоя, существовало разбоем и, подобно Бранденбургской марке, усматривало в разбое и средства и цель своего существования.

Право же, какое ужасное разбойничье государство! То ли дело внушительный список следующих добропорядочных государств, никогда не занимавшихся разбоем, то есть нападением с последующим отъёмом территорий: Швейцария.

Что касается цели существования, опрометчиво видеть в средстве цель. Цель любого небольшого государства — сохранить суверенитет, то есть попросту выжить. Имея больше территорий и ресурсов, страна всего лишь повышает свои шансы и понижает количество потенциальных агрессоров, которые могут посчитать себя достаточно уверенными для нападения. Чем сильнее и больше страна, тем проще ей сохранить мир, потому что другие страны очень хорошо подумают, прежде чем атаковать, даже если примерно сопоставимы по военной мощи.

Тысячу лет назад, во времена раздробленности, когда Европа была переполнена огромным количеством мелких государств, войны велись крайне часто и считались обычным делом, феодалы запросто могли поссориться из-за любой мелочи и пойти выяснять отношения традиционным способом. Более всего из-за этого страдал простой люд, те самые крестьяне и рабочие, судьбой коих так обеспокоен марксизм, не чуждый автору данных лекций. Теперь же, во времена крупных держав, любая война рассматривается как ужасное событие и приковывает к себе взгляды всего мира, и решиться на неё в наше время куда труднее, потому что приходится отвечать за многочисленную нацию (и перед ней), а также становится сложнее просчитать вероятность победы. Разве это не положительная тенденция? А если положительная, то нет резона обвинять страну, которая приближала наступление более мирных и комфортных времён, занимаясь объединением мелких государств.

 

В конце XVIII века государство захватило лежащие между его частями исконные польские земли: Гданск, Торунь (Торн) и Познань, а в начале XIX века добилось дальнейшего расширения путём присоединения значительной части Саксонии и обширных территорий на правом и левом берегах Рейна. Так Пруссия превратилась в одно из самых крупных государств Центральной Европы.

Историку стоит быть очень осторожным с использованием термина «исконный» по отношению к землям, а лучше вообще избегать его употребления. Территории — это ресурс, подобный разменной монете, который переходит из рук в руки. Торунь раньше освоили тевтонцы, и только после них он достался полякам. На территориях перечисленных областей существовали поселения задолго и до прибытия тевтонцев, и до основания Великопольского княжества. В попытках вычислить настоящего «исконного» владельца можно углубиться в такие отдалённые эпохи, что подобное занятие представляется бессмысленным.

Кстати, упомянутые часть Саксонии и территории на берегах Рейна Пруссия не завоёвывала, ей их отдали на Венском конгрессе в качестве вознаграждения за помощь в войнах против Наполеона. И если Пруссия только в XIX веке превратилась в одно из крупных государств, то откуда взялись те другие крупные государства? Похоже, её кто-то опередил и превзошёл в успешности «разбоя». Например, Австрийская империя, чьи территории были намного обширнее, и таковыми они стали отнюдь не после вежливых просьб об отказе разных народов от независимости. Но что-то не слышно жалоб на австрийский милитаризм.

 

В этих условиях окончательно сложились те черты пруссачества, которые с самого начала представляли собой опасность для государств и народов, оказавшихся соседями Пруссии на Востоке и на Западе. Носителями этого агрессивного духа был класс юнкеров — крупных помещиков, — класс, тупость которого уступала только его алчности и жажде новых захватов.

Целый социальный класс, состоящий из совершенно разных людей с различным мировоззрением и различными способностями — тупой. Заявление, достойное доктора исторических наук (автор действительно им является, это не шутка). Настолько тупой класс, что долгое время сохранял своё положение и способствовал процветанию и усилению своей страны, в своё время вытащив её из серьёзного экономического упадка.

 

Время шло, история выдвигала новые, прогрессивные задачи в области культуры и переустройства социальных отношений, а Пруссия сохраняла свои старые специфические черты и даже усугубляла их. Если бы юнкерство могло, оно постаралось бы навеки законсервировать прусское государство, превратив его в европейский Тибет. Оно всегда стремилось к тому, чтобы Пруссия оставалась государством реакционным и милитаристским, и только эти черты развивались в нём, достигнув в конце концов чудовищных размеров.

Под «переустройством социальных отношений» полагаю, понимается уничтожение монархии и создание республики с диктатурой, а под «прогрессивными задачами в области культуры» — принудительное насаждение марксизма. Остальная часть цитаты с неадекватными истерическими преувеличениями, в сущности, представляет собой негодование от того, что Пруссия осталась монархией, а революция 1848 года потерпела неудачу. Зато Пруссия получила конституцию! Автору стоило бы с ней ознакомиться в качестве утешения, ведь конституция по всем признакам соответствует правовому просвещённому государству. Или это как раз то, что расстроило автора?..

 

Фридрих III, кумир немецкого империализма, был подлинным воплощением пруссаческого духа. Это он, следуя заветам своих отцов, создал армию наёмников, которая, по выражению прусского военного деятеля Шарнгорста, навербована была «из бродяг, пьяниц, воров, негодяев и вообще преступников со всей Германии», а также из насильственно навербованных крепостных крестьян, — aрмию настолько большую, что прокормить её можно было только за счёт постоянного грабежа чужих земель.
Фридрих III не страдал излишней щепетильностью при выборе средств для разбоя, а вероломство он возвёл в ранг государственной доктрины. «Мой дорогой Поддевильс, — писал он своему министру иностранных дел, — будьте моим шарлатаном». Но самым лучшим шарлатаном в области дипломатии был он сам. Так, подготавливая захват Силезии и опасаясь противодействия Голландии, которая имела финансовые интересы в этой стране, он отправил (12 ноября 1740 года) Поддевильсу следующую инструкцию: «Надо написать голландцам и успокоить их относительно их капиталов в Силезии, заметив при этом, что мы относимся к их собственности доброжелательно и даже готовы отказаться от всяких претензий, могущих возбудить зависть».

Я отказываюсь верить, что специалист по истории Германии мог перепутать Фридриха II и Фридриха III. Предпочитаю исходить из мысли, что это ошибка стенографиста или шутка от редакторов издания, на спор изменивших текст таким образом — что угодно, но не настолько вопиющая невежественность автора. Речь идёт о Фридрихе II Великом, и данные претензии к нему бессмысленны — это обычная дипломатическая практика, свойственная любой стране. То, что в дипломатии повсеместно используются уловки и прочие не совсем честные методы, вроде бы не должно быть сюрпризом для историка. Если бы дипломаты всегда говорили честно, войн было бы в несколько раз больше.

Что касается армии, в неё действительно набирали преимущественно иностранцев, а также не брезговали вербовать из сомнительных слоёв населения, чтобы не отвлекать для войны собственных налогоплательщиков и производителей продукции. Однако эта армия всё же имела свои стандарты и была весьма качественной по всем показателям, отчего стала примером для Европы, каким очевидно не могла бы стать, если бы полностью соответствовала отзывам критиков. Принудительно набирать кого попало начали лишь под конец Семилетней войны в связи с большими потерями, которые необходимо было хоть как-то восполнять, вследствие чего качество армии сильно упало.

 

Ещё Мирабо, французский политический деятель XVIII века, заметил, что война является единственным национальным ремеслом Пруссии.
Знаменитый итальянский поэт Альфиери, посетивший Пруссию в 1770 году, записал, что Берлин, столица Пруссии, представляется ему «омерзительной огромной казармой, а вся Пруссия с её тысячами наёмных солдат — одной колоссальной гауптвахтой». Это справедливо и для более раннего и для последующих периодов.
Наш соотечественник А. И. Герцен, посетивший Пруссию незадолго до революции 1848 года, с горечью записал в свой дневник: «Капральской палкой и мещанским понятием об экономии в Пруссии… вселяется гуманизм. Пруссия бездушна».

Ну, раз уж итальянскому поэту Альфиери не понравилось в Берлине, то ликвидацию прусского государства стоит считать полностью оправданной. А если серьёзно, то цитаты поэтов и публицистов — очень сомнительный аргумент, нежизнеспособный сам по себе и призванный исключительно для эмоционального воздействия на слушателя.

А душа как раз заключается в таких особенностях страны, делающих её непохожей на другие страны. Одна из особенностей Пруссии — милитаризм, сочетающийся с высоким культурным, технологическим и экономическим уровнем. И этот милитаризм возник не по случайной прихоти, но был необходимостью, поскольку его основное призвание — защита. Пруссия окружена могущественными соседями и имеет неудобные для обороны границы, из чего следует, что если бы она отказалась от своих способов организации армии и уделяла бы ей не больше внимания, чем другое среднестатистическое государство, то быстро стала бы добычей тех, кто вовсе не смутился бы упрёков в разбое и не заинтересовался бы лекцией автора, порицающей агрессоров и проповедующей мир во всём мире.

 

Позднее, в 1864 году, приступая к осуществлению своих планов, он заявил: «Вопросы государственного права в последнем счёте решаются при помощи штыков».
В стране, где господствовали штык и сабля, эти слова не являлись большим открытием в области политики. Но Бисмарк никогда не выделялся способностью создавать новые политические идеи. «Бисмарк, — отмечал Энгельс, — …никогда даже на след какой-нибудь оригинальной политической идеи не напал и только комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не ухитрился бы представить себе всю мировую историю со специфически прусской точки зрения…»
Эта точка зрения прусского юнкерства, которую впоследствии усвоила и германская империалистическая буржуазия, в конечном счёте являлась старым, феодальным представлением о том, что грубое физическое насилие есть извечный и абсолютный закон общественной и государственной жизни. Не создав ни одной сколько-нибудь замечательной идеи, Бисмарк великолепно усвоил и настойчиво проводил политику солдатского сапога.

Не всякая новая политическая идея по умолчанию хороша, как не всякая старая — плоха. Бисмарк и не обязан был ничего изобретать, его задача заключалась в улучшении положения своей страны. К сожалению, не приводится аргументов, почему упомянутая «старая феодальная ограниченная точка зрения» неверна. Любопытно было бы послушать, как именно автор будет отрицать главнейший закон природы, определяющий функционирование любого общества — право силы в той или иной его форме. У каждого государства свои интересы, причём они зачастую диаметрально противоположны интересам соседнего государства. Даже в самом взаимовыгодном начинании будет множество нюансов, которые устроят одну сторону, но не устроят другую. Дипломатия зайдёт в тупик, потому что, внезапно, ни одна сторона не захочет просто взять и отказаться от своих притязаний. Да и с чего бы, почему именно эта сторона, а не другая? Дипломатические аргументы у всех одинаково хороши и убедительны, демагоги с обеих сторон уже сделали всё, что в их силах. Остаётся последний аргумент. Да-да, тот самый, который столь не нравится автору лекции, но если автор вдруг чисто случайно не заметил, именно этот аргумент перекраивал карту на протяжении всей истории человечества.

Так что, увы, приходится констатировать, что одна сила может уравновешиваться только другой силой, и мир заключается в балансе, а не в максималистских мечтах о радикальном изменении человеческой природы и социальных законов. Даже самая утончённая страна философов, художников и композиторов должна быть готова применить примитивную грубую силу, чтобы — как ни парадоксально звучало — сохранить свою утончённость, а не пасть жертвой менее развитых народов и не утратить свои культурные достижения.

 

Как и окружавшие его юнкеры, он с нескрываемым презрением относился к не-пруссакам, даже к немцам. Он утверждал, что баварцы — это «переходный тип от австрийца к человеку». К славянам он относился с едва скрываемой ненавистью. «Нужно уничтожить всех поляков, — писал он, — иначе в мировой истории не будет порядка». На высшей ступени его антропологической иерархии всегда стоял пруссак.

Было бы неплохо привести источник или хотя бы упомянуть, когда и при каких обстоятельствах Бисмарк это сказал. Крайне странно звучит заявление о том, что австрийцы — не люди, от человека, старавшегося сохранить перспективу налаживания отношений с Австрией, ради чего во время австро-прусской войны с он трудом отговорил короля от похода на Вену. В то время как все рвались утвердить свою полную победу, показательно взяв австрийскую столицу, Бисмарк был категорически против, считая, что нельзя разжигать ненависть австрийцев этим действием и лучше свернуть войну на достигнутом. Маловероятно, что эти старания он мог бы перечеркнуть столь неосторожной фразой на публичном выступлении. Подобных утверждений и даже намёков не обнаружено и в трёх томах его «Мыслей и воспоминаний», но я оставляю некоторую вероятность, что это могло быть сказано в личной переписке. Не думаю, что требуется объяснять разницу между личной перепиской и официальными заявлениями.

Приписывание Бисмарку ненависти к славянам — ложно, учитывая, что он несколько лет прожил в России и считал своим учителем министра иностранных дел Александра Горчакова, а также в целом уважал русских и предостерегал от войны с ними. Да и с чего бы ему не уважать нацию, дважды спасшую его родину? Что касается поляков, в те времена с ними мало кто считался, поскольку пребывание в подчинении у других стран и наличие нескольких разделов в истории своей страны не способствуют уважению. Пренебрежительное отношение к полякам не равно ненависти ко всем славянам.

По поводу «высшей ступени его антропологической иерархии» можно заметить, что это справедливо. Ни Бавария, ни Австрия, ни какое-либо ещё немецкое государство не сделали для объединения немецкого народа так же много, как сделала Пруссия. Её лавры и главенствующее положение её народа в Германской империи вполне заслуженны.

 

Прусская военная каста, неизмеримо возгордившаяся своими победами, вызывала не страх, а только отвращение. Салтыков-Щедрин не мог подавить в себе этого чувства. Он писал: «Когда я прохожу мимо берлинского офицера, меня всегда берёт оторопь… Он всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченной грудью, выбритым подбородком так и тычет в меня: я герой. Мне кажется, что если бы вместо того он сказал: я разбойник и сейчас начну тебя свежевать, мне было бы легче».

Ох уж этот офицер со своим складом, посадкой и выбритым подбородком! И как он посмел возгордиться победами, в которых, скорее всего, сам и принимал участие? Ходит по улице, смущает своим видом уважаемого Михаила Евграфовича, что за непорядок!

 

Салтыков-Щедрин понимал, что прусская военщина, прикрываясь идеей единства немецкого народа, стремится лишь к утверждению своего господства в Германии и к обеспечению своих агрессивных планов в Европе. Он знал, где расположен мозг всемогущего в Германии прусского милитаризма, и понимал, где разрабатываются его планы, угрожающие миру. «Вся суть современного Берлина, всё мировое значение его, — писал Салтыков-Щедрин, — сосредоточены в настоящую минуту в здании, возвышающемся в виду королевской площади и носящем название Главный штаб».
И действительно, Главный штаб Пруссии играл такую выдающуюся роль как в вопросах внешней, так и в вопросах внутренней политики, какую генеральный штаб не играл и не играет ни в одной стране мира. С тяжёлым и мрачным чувством Салтыков-Щедрин покинул прусскую столицу, которая превратилась в столицу общегерманскую. Не раз повторил он тогда, что Берлин «ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубийства».
Может быть, такая оценка прусского милитаризма в момент его торжества присуща была лишь сатирическому таланту Салтыкова-Щедрина? Может быть, великий русский писатель карикатурно преувеличивал специфические черты прусского государства? Однако другие современники без всякого труда и преувеличения также заметили черты, которые живо, остро и точно Салтыков-Щедрин воспроизвёл своим сатирическим пером. Глеб Успенский, совершивший путешествие в Германию, писал: «…Вы только переехали границу, — хвать, стоит Берлин, с такой солдатчиной, о которой у нас не имеют понятия… Палаши, шпоры, каски, усы, два пальца у козырька, под которым в тугом воротнике сидит самодовольная физиономия победителя, попадаются на каждом шагу, поминутно; тут отдают честь, здесь меняют караул, там что-то выделывают ружьём, словно в помешательстве, а потом с гордым видом идут куда-то… Но существеннейшая вещь — это полное убеждение в своём деле, в том, что бычачьи рога вместо усов есть красота почище красоты прекрасной Елены. Спросите любого из этих усов о его враге и полюбуйтесь, какой в нём сидит образцовый сознательный зверь».

Цитату с этой сочной картиной демонизации я привожу без сокращений, она настолько преувеличена и художественна, что даже по-своему хороша. Разработка планов, угрожающих миру, в неком мозговом центре — всё, как полагается незамысловатому фильму с чёрно-белой моралью про героев и злодеев, рассчитанному на массовую аудиторию.

Было бы недурно, если бы в довесок к красочному описанию «солдатчины» шло объяснение, что же в ней, собственно, плохого. Дисциплинированные солдаты способствуют чувству спокойствия и защищённости, а также служат украшением города. То, что «красота усов почище красоты прекрасной Елены» — дело вкуса, и, в общем-то, отдельная тема для дискуссий. Всегда можно ради интереса провести социологический опрос: «что красивее — Елена Прекрасная или усы прусского солдата?» и по его результатам убедиться, что найдутся ценители, уважающие за непростое дело правильного ухода за усами.

 

Этот зверь постоянно оттачивал свои железные когти. Рост вооружений в опруссаченной Германии понуждал и другие государства вооружаться; в конце концов вся Европа превратилась в большой вооружённый лагерь, разделённый государственными границами. Вызванный Пруссией всеобщий рост милитаризма в Европе тяжёлым бременем ложился на плечи народов.

Это называется «гонка вооружений» и является естественным политическим процессом, по причине которого вообще возник феномен «прусского милитаризма». Когда-то Пруссия была вынуждена гнаться за уровнем более сильных держав, теперь за её уровнем гонятся другие. Через какое-то время уже другие страны займут место сильнейших и будут задавать планку. Гонка, явная и неявная, была и будет на протяжении всей истории человечества, и не стоит пугаться «тяжёлого бремени» — страна всё равно не милитаризуется сильнее, чем позволяет её экономика. У гонки есть свои природные регулирующие механизмы, благодаря которым ни одна страна не вырвется слишком далеко вперёд, и мощь любой страны так или иначе будет уравновешена другими политическими силами. История полна таких примеров, один из которых подробно разбирается в этой статье.

 

Пруссачество как социально-политическая сила и Пруссия как государство обеспечили себе господствующее положение в Германии. Созданное руками прусско-милитаристской реакции, германское государство являлось по существу Великопруссией или, как иронически назвал её Энгельс, «Германской империей прусской нации». В руках Пруссии остались командные политические посты германской империи. Прусский король одновременно был германским императором, прусский министр-президент обычно оставался и имперским канцлером и прусским министром иностранных дел одновременно. Занимая около 65 % всей немецкой территории, имея свыше 61 % всего населения империи, заключая в себе две трети обрабатываемой площади в сельском хозяйстве и почти такую же долю всей германской промышленности, выставляя две трети военных сил в Германии, Пруссия оставалась самым крупным, самым влиятельным из государств, входивших в состав германской империи. Обладая в Союзном Совете, который был представительным органом всех государств германской империи, 17 голосами из 61, Пруссия и здесь играла руководящую роль. Когда однажды, в 1880 году, по какому-то совершенно второстепенному вопросу Пруссия осталась в Союзном Совете в меньшинстве, министр-президент Пруссии, он же имперский канцлер, нашёл способ заставить «непокорных» подчиниться воле Пруссии и гарантировать ей, что в будущем подобное невыгодное ей голосование никогда не повторится.

С чем и можно поздравить Пруссию, однако имеется существенный нюанс. Это всё-таки Германская, а не Прусская империя. Второе звучало бы интереснее, но обошлось бы намного дороже, поскольку для такого варианта потребовалось бы присоединить остальные немецкие государства военным путём, что вызывало бы ожесточённое сопротивление народов даже после официального поражения. Какие-нибудь баварцы и саксонцы ни за что не захотели бы называться пруссаками, зато немцами — пожалуйста. Конечно, военный способ исключительно гипотетический, на практике его краткосрочная реализация привела бы к тому, что все великие державы заключили бы коалицию, подобную антинаполеоновской, и очень доходчиво объяснили бы, почему так делать не надо.

Но и мирный и упрощённый способ создания империи имел для Пруссии свою цену, и эта цена оказалась настолько высокой, что для Пруссии лучше было бы следовать приписываемому ей исключительно милитаристскому пути и покорить других немцев насильственным способом, вместо того, чтобы утратить в общегерманской империи свою уникальную национальность. Жалобных причитаний об агрессивности стало бы не сильно больше — потому что куда уж? — зато неоспоримых плюсов хватило бы. Может быть, Пруссия сбавила бы обороты после объединения немецких народов и стала бы спокойным хранителем европейского мира, а может, выиграла бы Первую Мировую, после чего такие, как автор данной лекции, желающие слепо восхвалить любого победителя, сейчас пели бы ей дифирамбы. Но это уже из области сослагательного наклонения, а если вернуться в реальность, то в ней удручает тот факт, что с Германской империи спрашивают так, как если бы она была Прусской империей.

 

Если Пруссия оставалась господствующей силой в Германии, то наиболее реакционные элементы — юнкерский и крупнокапиталистический классы — оставались господствующими в Пруссии. Это достигалось не только тем, что в их руках концентрировались основные богатства страны как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, но и тем, что им удалось в течение долгих десятилетий удержать старую прусскую систему избирательного права. В отличие от общегерманской избирательной системы, основанной на всеобщем избирательном праве для мужчин, выборы в прусский ландтаг происходили по трёхклассной системе, в зависимости от размеров налогов, уплачиваемых избирателями; к тому же сохранялось открытое голосование и крайне устарелое деление страны на избирательные округа.

Это «крайне устарелое деление» в 2018 году практикуется в значительной части государств, в том числе таких отсталых, как США, Канада, Франция, Великобритания, Япония, Италия и многих других, да и современной России не чуждо понятие «избирательного округа». Но даже не нужно заглядывать в 2018 год, достаточно обратить внимание на конституцию РСФСР 1937 г, действовавшую на момент чтения данной лекции. В главе XII, посвящённой избирательной системе, есть статья 145, оперирующая понятием «избирательного округа»: «Выборы в Советы депутатов трудящихся РСФСР производятся по избирательным округам по следующим нормам...». Выходит, кто-то случайно покритиковал избирательную систему собственной страны. Сильное заявление для того, кто жил при Сталине.

Но в рамках нашего вопроса нет смысла задерживаться на избирательной системе и выяснять, какая лучше, а какая хуже, это обширная и неоднозначная тематика, для содержательного обсуждения которой ни у меня, ни у автора не хватит компетенции.

 

Когда полковник Хауз, личный друг и доверенное лицо президента США Вильсона, накануне первой мировой войны приехал в Германию, он был поражён тем, что ему удалось там увидеть и услышать. Милитаризм, как страшное чудовище, своими щупальцами охватил все стороны немецкой жизни, и воображение Хауза никак не могло постигнуть, во что превратилась опруссаченная Германия. «Положение исключительное, — сообщал он из Берлина в секретном письме президенту Вильсону. — Это милитаризм, дошедший до полного безумия… В один прекрасный день произойдёт ужасный катаклизм». Ознакомившись с положением вещей, Хауз сделал попытку предупредить назревающий взрыв. Принятый в Потсдаме, в этой цитадели старого пруссачества, в Сан-Суси, резиденции прусских королей, — в знаменитом зале, стены которого были выложены морскими ракушками («пожалуй, самая безобразная в мире комната», заметил о ней тогда американский посол Джерар), Хауз осторожно повёл разговор о том, не согласится ли кайзер подписать «пакт Брайана», предусматривающий арбитраж и годичный «период для остывания» до того, как могут быть начаты военные действия. Однако ни кайзер, ни военный министр генерал фон Фалькенгейн, ни другие представители прусского генералитета никак не могли понять, чего, собственно говоря, от них хочет посланец американского президента. В тот момент их интересовал совсем другой вопрос: почему Хауз, не будучи военным, носит звание полковника? Большую часть времени Хаузу пришлось потратить на то, чтобы объяснить этим пруссакам, что он полковник «не настоящий, в европейском смысле слова, а, как у нас в Америке сказали бы, полковник в географическом смысле». Но руководители прусской военщины никак не могли понять основы американской военной системы, и поскольку они считали, что имеют дело с таким же полковником, каких было много в Пруссии, то без конца говорили с ним об армейской технике.

Забавная история. Хоть это и почётный титул, но в этом контексте он непривычен для другой страны и вводит в заблуждение.

Упомянутый «милитаризм, как страшное чудовище» в тот период был оборонительной мерой, а не знаком агрессии. После франко-прусской войны имелись вполне обоснованные опасения реванша со стороны Франции, что быстро оправилась после поражения и стала набирать военную мощь. Превентивная война с ней не рассматривалась, поскольку Англия и Россия дали понять, что более не останутся в стороне и не потерпят очередной расправы немцев над французами. Разумеется, о нападении на значительно превосходящий блок не могло идти и речи, поэтому внешняя политика Германской империи долгое время была исключительно миролюбивой.

Кстати, комната с ракушками, о которой неодобрительно отзывался посол, довольно интересная, рекомендую посмотреть её фото (не привожу их по причине неоднозначности вопросов с авторскими правами). Лично я нахожу её весьма живописной и вызывающей отдалённые ассоциации с лавкрафтовской эстетикой. Если автор приводит чьи-то частные оценочные мнения, отчего бы мне не привести своё?

 

Когда же Хауз настоял на том, чтобы обсудили его дипломатическое предложение о предотвращении назревающей войны, кайзер ответил ему: «Германия никогда не подпишет такого договора. Наша сила в том, чтобы быть готовыми вступить в войну без предупреждений. Мы не откажемся от этого преимущества и не дадим нашим врагам времени подготовиться». В этих словах заключалась политическая доктрина, выросшая на старых прусских традициях. Впоследствии на этих традициях генерал Людендорф, один из типичных представителей прусского милитаризма в империалистской Германии, создал доктрину «тотальной войны». В период Веймарской республики эти традиции поддерживались в рейхсвере. Его создатель генерал фон Сект говорил: «Государство — это армия». Так на прусской основе складывалась идеология немецкого фашизма.

Серьёзное заявление. Автор опять не потрудился объяснить, при чём здесь Пруссия. Внезапное нападение — это уже область стратегии, а не политики, и у Пруссии нет монополии на эту стратегию, существующую испокон веков и используемую по всему миру.

И наконец мы подошли к самой сути, к главному обвинению. Автор через всю лекцию протаскивал напоминание о милитаризме, полагая, что если докажет существование оного на протяжении всей прусско-германской истории, то это неким образом автоматически докажет прямую взаимосвязь всех остальных, якобы базирующихся на милитаризме, государственных и социальных доктрин Пруссии и Третьего Рейха. Нет, не докажет, это грубая логическая ошибка. Милитаризм — следствие разных причин, различающихся в зависимости от исторических периодов, а не причина и не краеугольный камень всего. Идеология Пруссии полностью противоположна идеологии Рейха; форма правления, социальный уклад, культура — всё абсолютно другое, это две принципиально разные страны. Пруссия получила всё, что хотела, по результатам австро-прусской войны 1866 г и более ни в чём не нуждалась. Её амбиции заканчивались в тех послевоенных границах, с обретением единой, неразорванной территории. Ей больше не за что воевать. Дальнейшие устремления принадлежат уже Германской империи, и с ними изменяется идеология для новых задач новой страны.

Далее в лекции идёт повторение уже сказанных аргументов, а доводы, которые могли бы поспорить с приведёнными мною возражениями, отсутствуют. Продолжение разбора не имеет смысла, как, полагаю, и подведение итогов. Выводы вы можете сделать сами, а мне больше нечего добавить, и засим благодарю за внимание.